Eat some wittle twees wit me
КАРЕН НАЛБАНДЯН
Осень Париса
Парис сидел на каменной скамье у своего дома. Гранит, сплошь в серых пятнах лишайника, покрылся мхом — порыжевшим и сухим. Небо было по-осеннему пронзительно-голубым, по-осеннему мягко грело солнце, лаская выжженную за лето растрескавшуюся землю. Воздух, всего месяц назад пыльный, горячий, напитанный настоем ароматов разогретых горных трав и пота, был чист и прохладен. Ни единого звука не разносилось в нем в этот ранний час, только где-то вдалеке в наступившей пустоте тихо звенел родник.
Был именно тот день, который ясно отделяет лето от осени, первый день ранней осени.
Осень была на душе у Париса.
читать дальше«А как хорошо сейчас в лесу! Лечь на спину и смотреть, смотреть в небо, где лишь изредка раздается клекот ястреба. Удивительно... Приятен этот звук, но как боится его лесной народ. Так и с человеком... Каждому — свое. Когда же я был в лесу последний раз? Наверное, лет двенадцать назад. Позже все было некогда, а потом... Потом началась Осада. И остается издали смотреть на лес — как герою одной, неведомой сейчас повести. И еще человек по имени Камилл — который близок мне более всех современников. Но он будет бессмертен, а я...
Я из тех людей, которых не хочет носить земля. Не хочет, но носит — до срока. А когда этот срок истечет, со мной погибнут все, кто рядом, кто принял меня и доверяет мне.
Первой была Кассандра. Был у нее свой расчет, когда она назвала никому не известного пришельца именем давно умершего старшего принца. Не было тогда в Городе человека, который не поверил бы слову жрицы Аполлона. Не то, что теперь. Слишком поздно поняла сестричка, что бывают люди, с которыми нельзя заигрывать. Став наследником, я не хотел быть ставленником Коллегии. Конечно, в тот день она спасла меня, но первым-то мог быть только один.
Вот что делают с человеком власть и обстоятельства. Всегда знал, чего нельзя делать ни при каких обстоятельствах, — но Случай не оставлял выбора.
А все началось раньше, по иронии судьбы в тот день, когда был зачат Ахилл Непобедимый. Да, неудачным стал для Трои тот летний день. Я — тогда еще просто Александр — сидел в тени, а разомлевшее от жары стадо паслось рядом, на склоне Иды. Вдруг они появились прямо передо мной — три богини и Гермес с яблоком, которое позже назовут «Яблоком раздора». Не было в нем ничего сверхъестественного, яблоко как яблоко — аппетитное, большое, красное. И на боку четко виднелось торопливо процарапанное: «Прекраснейшей». Помнится, подумалось озорно: «Взять да и съесть самому».
...Парис был не первым и не последним человеком, в чьей жизни яблоки сыграли роковую роль. Еще бедняга Адам расплатился за излишнюю любовь к фруктам из чужого сада суровой ссылкой на Землю. «Сегодня они едят яблоки из моего сада — завтра до меня доберутся», — должно быть, решил Господь. А на память об обжорстве первого на свете мужчины его потомки прячут под галстуком острый угол щитовидного хряща, более известный под названием адамова яблока.
Прямо в яблочко, лежащее, вот в чем загвоздка, на голове у родного сына, всадил арбалетную стрелу Вильгельм Телль, а другое яблоко, свалившись на голову Исаака Ньютона, сбило его с размышлений о лондонской чуме на закон всемирного тяготения — закон, который сполна испытал на своей шкуре Геракл, поддерживая небесный свод вместо Атласа, добывавшего яблоки с той же яблони, что и фрукт трех богинь. Вполне возможно, что именно этот вклад яблок в науку навел группу молодых людей на мысль назвать фруктовым названием
фирму «Эппл — Макинтош». И другая молодая группа тоже выбрала своим символом яблоко — и стала легендой шестидесятых. «Битлз» пришли к вершине славы, но не выдержали испытания ею. А город Нью-Йорк назвали Большим яблоком не Лаки Лучиано или легендарный дон Корлеоне, которые и вправду делили его, как большое и аппетитное яблоко. Это название дали городу заезжие джаз-банды.
Бывало, яблоками травили. Так, первое известное в истории отравление совершила древняя королева, разрезавшая яблоко для своей молодой конкурентки ножиком, смазанным с одной стороны ядом. Быть может, именно эту историю использовал Пушкин при написании «Сказки о мертвой царевне». История повторилась в виде фарса, когда повар Джорджа Вашингтона попытался отравить президента «золотым яблоком» — помидором — с соответствующим результатом.
И уже возвращаясь к нашей истории, вспомним, что знаменитая Венера Милосская держала в одной из утраченных рук яблоко. То самое.
...Передо мной стояли три богини — юная и прекрасная Афродита, величественная и грозная Афина, и третья, постарше с виду, гордая и стройная Гера. Они были очень разными, но было в них что-то общее — презрение к смертному, читавшееся в их глазах. Не знали они, что в эту минуту я ощутил себя на перепутье дорог, каждая из которых вела к лютой смерти на тридцать третьем году жизни.
Я мог бы принять Азию, положенную у моих ног Герой. Мог бы — но не захотел. Потому что ни одному смертному не под силу держать в кулаке столько стран и народов, не проливая рек крови и не построив одного-двух ГУЛАГов. А без этого та дорога опять привела бы меня в Трою — столицу моей Империи. Только варвары, осаждающие ее, пришли бы не с Запада. И конец был бы столь же ужасен, но погибла бы не только Троя — катившаяся за мной с Востока волна обрушилась бы на беззащитный пока Запад, отбросив цивилизацию на много веков назад.
А что мешало мне принять непобедимость, остановив свой выбор на Афине, как поступит, например, спустя века царь дикой пока Македонии? Пройти сквозь свое время, как раскаленная игла, покорить весь мир, нести цивилизацию другим народам и начисто быть забытым на Родине, которую прославил. И — разочарование.
Этот путь кончается в дворцовой палате чашей с ядом, поданной лучшим другом.
Был и еще один вариант — отказаться от суда богов, остаться собой. Через тринадцать веков так решит мой младший брат, которого еще нет. Но на тридцать третьем году и он не сможет жить по-прежнему и пойдет по страшной дороге нищеты и страданий... к бессмертию. Крест, словно перечеркивающий всю прожитую жизнь.
Иногда я жалел, что не пошел тем путем. Но по натуре я не был мучеником, я был романтиком. И выбрал любовь прекрасной Елены... Удивительно нездешней была она: неземная красота сочеталась в ней с красотой душевной, появление которой в наше время было такой же ошибкой, как и мое собственное. И она, она досталась скотине Менелаю.
Елена. Душа человеческая — загадка. Кто знает, что чувствовала она — однажды похищенная в детстве, дважды разыгранная в жребий? Кто знает, кто спрашивал? Никто — не тот век, не те времена.
Я узнал об этом за день до того, когда мне следовало сделать свой выбор. Помню, в каком бешенстве я был, как хотел спасти ее. И вот он — Шанс... Никогда не забуду той ярости, с которой посмотрела на меня Гера, той короткой молнии, которая сверкнула в непроницаемом взгляде Афины Паллады, когда было произнесено слово: «Афродите». Если гнев Геры был гневом оскорбленной женщины, то во взгляде Афины вообще не было ничего человеческого. В нем ясно читался смертный приговор.
Затем они исчезли. Последним — Гермес, бросив на меня странный, соболезнующе-понимающий взгляд.
И все стало так, как было пять минут назад, — и жара, и навозные мухи, и лениво жующее стадо, и мощный хор цикад. Все оставалось по-прежнему, но я выбрал свою судьбу.
Впереди, я знал, были самые веселые годы моей жизни, годы торжества Разума — когда силой разума я одержу победу в борьбе с сильнейшими мужами Трои, когда буду строить первый троянский корабль, прообразом которого стала «Катти-Сарк» — корабль-птица, когда совершу на нем путеше-
ствие, аналогов которому в мое время нет и которое будет настолько неправдоподобным, что ни один летописец не расскажет о нем, боясь прослыть лжецом.
Во времена Париса море было опасной и непредсказуемой стихией. Плавали по нему, опираясь на берег, держа его в виду и приставая на ночь. Долгие месяцы добирались греки до Трои. Парис же был первым, кто решился пойти прямым маршрутом. Для своего времени это было таким же походом в никуда, какими казались современникам путешествия Колумба, а потом — Магеллана. И совсем неудивительно необычайное количество плохих примет и предсказаний, сопровождавших его. В основном рождались они среди недовольных старцев в Трое и в матросских трюмах. Кстати, интересно знать, каким способом нашел Парис команду для своего корабля. Португальскому королю Энрике Мореплавателю пришлось для этого запастись как минимум папским отпущением грехов на всю команду.
Само же путешествие было спокойным и быстрым.
Впереди был мой звездный час. Впереди была и расплата... Оставалось только ждать. Елена... А еще друг, хотя, казалось бы, какой друг может быть у человека, наделенного Абсолютным Знанием. Мемнон был больше, чем преданным другом, — был как второе я. Помнишь... Спина к спине в ночь Мятежа. Рейд в Спарту. Открытие Академии. Бок о бок в боях на стенах. А потом тот день, когда Ахилл, обезумевший от бешенства и потому невероятно опасный, как зверь, попробовавший человеческой крови, рвался в Трою. Тогда Мемнон первым бросился к воротам, чтобы не дать этому монстру войти в Город. И я почувствовал страшную тоску, потому что знал, что случится дальше. Я видел, как Мемнон крадется к закованному в металл чудовищу, подобравшись, как богомол перед броском. Потом его согнутая рука распрямилась, и тонкое острие треугольного клинка проскочило в едва заметную щель в доспехах. Ахилл резко развернулся к нему — впервые на этой войне ранили его, и теперь он жаждал мести. До сих пор перед моими глазами стоит страшный, окровавленный клинок, сверкнувший красным отсветом в лучах заходящего солнца. Неизвестно, откуда тогда у меня в руках появился лук. В первый раз в жизни я перестал быть собой, всезнающим Парисом, — остался только человек своего времени, и он мстил...
Но разум оставался холодным, мозг необыкновенно ясно и быстро рассчитывал угол, поправку на ветер, на бьющее в глаза солнце. Доспехов стреле не пробить, придется выбирать крупную артерию, благо на секунду он раскрылся. Тетиву отпускать плавно. И все. Прощай, Ахилл!
Умирая, бедняга кричал, что никто не смог бы поразить его без помощи богов, обвинял во всем Аполлона... Эх, Ахилл, Пе-леев сын... Восемьдесят килограммов великолепных мышц, закованных в не менее великолепную скорлупу из почти неизвестной в наше время стали, и совсем немного примитивных мозгов, неспособных даже вместить возможность своего поражения.
Не стоит забывать, что вся эта история происходила еще в бронзовом веке. Железо, притом весьма дурного качества, добывали в немногих странах примитивным сыродутным путем, и ценилось оно на вес золота. Лишь очень редко к кузнецам попадало почти химически чистое метеоритное железо. Так появились знаменитые доспехи Ахилла — а с ними легенда о его неуязвимости. Современникам, привыкшим к тусклой бронзе, сталь должна была казаться ослепительно блестящей. А что касается прочности... Умный, опытный боец Гектор в поединке с Ахиллом сделал ставку на удар, которым он не раз пробивал и щиты, и доспехи. Он никогда бы не решился расстаться с копьем, если б не знал твердо, что этим броском ставит последнюю точку. Но технический прогресс был на стороне грека — и Гектор проиграл.
«Ахилл. Удивительная штука — человеческая память: ведь именно эта безмозглая горилла останется в ней победителем Трои. Войну начал Менелай, средства на ее организацию выделил сказочно богатый царь Агамемнон, а победит в ней военный гений Одиссея. Но победителем по праву должен был стать я, ведь Сила была на моей стороне. А вот Судьба — против. И я погибну... Когда?»
«Сегодня», — незамедлительно пришел ответ.
У Париса вдруг задрожали ноги, его охватил звериный
страх, безумное желание бежать, скрыться. До него неожиданно дошел смысл этого слова во всем его ослепительном значении.
«Где бы я ни был, что бы я ни делал — до заката я не доживу. Завтра все будет так же, но вот меня больше не будет».
От этой мысли все его тело напряглось в рефлекторном, животном крике: «Не хочу!!!» Огромным усилием Парис собрался и вырвал из себя страх — одним движением, как вырывают гнилой зуб. Он несколько раз глубоко вздохнул, чтобы унять противную дрожь. Страх пропал, осталась лишь тоска.
«Смерть чем-то сродни сну, только больнее. Но одно дело знать, что будет новый день, и совсем другое дело, когда сознание гаснет навсегда. Нет надежды». Эту мысль сменила другая: «А как будут рады троянцы! Ненавистный, страшный, пугающий своей непонятностью принц Парис наконец погибнет... Дети, — усмехнулся он, — будут радоваться, и никто не вспомнит, что именно благодаря мне Троя легко переносит десятый год осады. Стены, спроектированные мной, неприступны. Стратегия — почти непобедима. Благодаря нашей дипломатии со всех концов света к нам идут союзники, греческие шпионы не успевают пройтись по Городу и трех минут, а мои сеют рознь в лагере греков, еще больше ослабляя их. Но держится здесь все только на мне. И стоит мне погибнуть, как они немедленно перегрызутся с соседями и сдадут всех шпионов грекам — чтоб не пришлось платить. Что ж, я не настолько глуп, чтобы считать, что мне удастся победить их вековые предрассудки и суеверия. А царь Приам... Ненавидит меня сильнее остальных, забыв о том, как во времена его детства одна дружина греков с ходу взяла Трою. Забыл... Но пока я жив — Город будет стоять наперекор всем, и людям, и богам!»
От грустных мыслей Париса отвлек прибежавший раб. Немного отдышавшись, он сказал:
— Господин, Лаокоон просит тебя прийти в храм. Принесли раненых.
— Скажи, сейчас буду.
Раб убежал. Парис неторопливо встал и зашагал к храму Аполлона, где находился госпиталь.
Один из самых древних богов Греции — Аполлон — был богом троянским. Бог света и культуры, бог путешествий — его культ как никакой другой подходил Парису. Недаром все его действия были так тесно связаны с этим богом. Да и на культе Аполлона мы чувствуем отпечаток, который наложила на него личность Париса. Аполлон, как и Парис, охранял стада и предсказывал будущее. Жрецами Аполлона Парис назначил умных, преданных людей, таких, как Лаокоон.
А еще Аполлон был богом-врачевателем. Врачом был и его сын Асклепий.
Недаром клятва Гиппократа начинается словами: «Клянусь Аполлоном-целителем, Гигией и Панагией...»
Парис осматривал раненых. Там, где он проходил, раненым становилось легче дышать, появлялась надежда. Всего несколькими словами он мог вселить бодрость в усталого, волю к жизни — в сдавшегося, дать силу слабому. Казалось, перед ним отступала сама смерть. Но иногда он проигрывал.
«Я знаю, что нужно, чтобы лечить их, но у меня ничего нет... Легче всего было приучить жрецов к правилам асептики — для них это просто еще один ритуал. Удалось наладить и сортировку раненых — элементарную истину военной медицины. Жестокими, воистину драконовскими мерами заставить жителей осажденного города выполнять требования гигиены — это я молодец! Можно вправить вывих, зафиксировать перелом, обработать рану, сделать несложную операцию... Наркоз — молотком по голове. Тьфу! Приготовить десяток-другой лекарств, слабый антибиотик — из плесени. Но что мне делать с этим?..»
Раненый смотрел на него с надеждой и ненавистью. Внезапно он спросил:
— Господин, зачем ты не принял мира?
— Трион, даже если бы я и принял его, мир был бы недолгим. Слишком много ахейцы вложили в эту войну. Теперь их надежда — сокровища Трои.
— Господин, ты же велик, сделай так, чтобы победили мы!
— Против нас боги, Трион. Что бы я ни сделал — это лишь ускорит наше падение, — терпеливо, как ребенку объяснял Парис.
«Зря это я, зачем? Не подумал...»
— Но раз ты не можешь помочь нам, зачем ты здесь, госпо-ди-и... — Неожиданная судорога оборвала воина.
Парис дал Триону морфия, и тот успокоился. Больше ничего сделать было нельзя. Не так давно стали появляться такие раненые — с искаженными лицами, корчащиеся в адских муках долгой агонии. Это началось после появления под
Троей Гнилоногого. Его стрелы, начиненные ядом гидры, несли страшную смерть и сеяли ужас среди троянцев. Парис в отчаянии думал: «А я не могу ничего поделать. У меня ничего нет. Человек страшнее яда. Ведь не всегда же Филоктет был Гнилоногим. Таким его сделала жизнь. Его психика надломлена, он озлоблен. Трудно не озлобиться, будучи преданным, брошенным друзьями и проведя десять лет полупарализованным на необитаемом острове. От всего этого можно сойти с ума, а он выдержал. Вынес и второе предательство, и «лечение» Одиссея, когда тот одним ударом меча отсек ему больную ногу. Его трудно винить... но он убивает наших, а я не могу лечить их».
Тени укоротились. Парис посмотрел на солнце.
«Скоро полдень, а у меня еще много дел».
— Лаокоон...
Жрец оторвался от раненого и подошел к двери.
— Безнадежен. Проклятый Гнилоногий!
— Лао, — Парис запнулся, не зная, как начать. — Лао, когда... нет, если меня убьют, ты будешь здесь за меня. Ты знаешь, что делать. Не забудь того разговора. Вряд ли у тебя что-то выйдет — но попробуй. И позаботься о Елене, об этом я прошу тебя особо.
Парис вышел из госпиталя: ему хотелось хотя бы напоследок побыть с Еленой. В ее покоях как всегда было светло, прохладно и тихо. В углу валялся свиток — одна из книг, которые должны появиться только в будущем. Парис иногда переводил и записывал их для Елены. «Трудно быть богом», — прочитал он на футляре. Это была ее любимая повесть, но, судя по всему, отложили этот свиток уже давно...
Услышав шаги, Елена подняла глаза и грустно смотрела на Париса. Его поразило ее лицо. «Ее нужно предупредить», — подумал он.
— Ну, благородная донна, — начал он бодро и безнадежно фальшиво, — честь имеем доложить — осада идет, а мы сидим в...
— Не надо, Пар, я была в госпитале. Когда это случится?
— Не сейчас, но...
— Ради Аполлона, не надо. Я выдержу.
— Сегодня.
— Когда?
— Вскоре после полудня.
— Значит, всего час... Через час ты уйдешь, а я опять останусь безнадежно одна в этом мире. Ты был единственным, с кем я могла быть собой, с кем мне не приходилось притворяться. И ты любил меня, ты был тогда во дворце Менелая единственным, кто понял, что скрывается под маской капризной красавицы... И еще ты был единственным настоящим мужчиной в этом детском саду неандертальцев. Что мне делать теперь? Жить долго и счастливо?
— Жить... — сказал он и осекся. Но ведь действительно, проживет она еще очень долго.
— Как? Помнишь, ты рассказывал мне про Филоктета, как он десять лет жил на диком острове один. Но у него была надежда на то, что все будет хорошо, а у меня нет. Боль будет, одиночество будет, а надежда — нет. И будет кое-что похуже. Пар, здесь меня все ненавидят. Я для них — виновница всех их несчастий, да еще и чужеземка. Только благодаря тебе они не смеют ничего сделать. Как же я выживу в этом осином гнезде без тебя? И ты никогда не задумывался, что для того, чтобы «жить», мне придется вернуться к Менелаю? Я буду вынуждена оправдываться, зная, как ты презирал тех, кто оправдывается, говорить, что ты удерживал меня колдовством, и заливисто смеяться, когда эти питекантропы будут пересказывать мне мерзкие анекдоты про тебя. Только в глубине души носить память о тебе, вечно любить тебя... Навсегда надеть на себя ненавистную маску королевы Спартанской. Ты говоришь «Живи», — но это уже не будет жизнью. Жить после того, как я предам тебя... Парис!
Парис не мог, не хотел вспоминать следующие полчаса. Думать о том, что он больше никогда не увидит Елену... Нет, нельзя...
Теперь он лежал на гребне крепостной стены, у страшного самодельного оружия, готовясь к своему последнему бою. В прицеле он видел тупые потные лица, бронзовые доспехи, бронзовое оружие. «Стрелять или нет? — размышлял он. — Но ведь не в них дело. А в чем? Они же были мальчишками, когда пришли сюда. Что они вообще видели в жизни, кроме крови, грязи и крепостных стен? И кто в этом виноват?» Потом он увидел одноногого воина. «Филоктет. Сделать доброе дело и прикончить его? Но ведь дело и не в нем. Его стрелы возьмет кто-нибудь еще. И все же...» Палец его застыл на гашетке. Париса поразила новая мысль: «Зачем? Зачем еще жертвы? Вот
тот воин... В будущем он расскажет о нас. Им будут зачитываться и через сотни, и через тысячи лет. Кажется, его зовут Гомером. В сущности, это дети — пусть грязные и жестокие, но вырастет из них одна из самых прекрасных цивилизаций в мире. И мы были не самыми плохими людьми — просто нам не повезло. Да, боролись, ненавидели и любили, но жили до чьей-то эры — какое-то призрачное существование. И нас уже ничего не спасет. Люди против нас, боги разъярены, но даже если мне удастся победить и тех и других, этим я лишь немного оттяну нашу гибель. Я чувствую, в воздухе пахнет странной, жуткой грозой. И я больше не хочу убивать».
Он последний раз посмотрел на Филоктета. Тот, весь напрягшись, чего-то ждал. В следующую секунду Парис понял, чего. Спокойным движением он сбросил свое оружие со стены и стал спускаться. Он шел по улицам выпрямившись, сбросив с себя весь груз, который нес десять лет. Троянцы молча смотрели на него. Взгляды скрещивались на оперении отравленной стрелы, торчавшей у него из плеча. Мрачно смотрела на смертельно раненного брата Кассандра, с уважением — воины и с ненавистью пополам с радостью — Приам. Салютом по полной форме провожал погибающего противника посерьезневший Одиссей.
Беспрепятственно выйдя из осажденной крепости, Парис пошел к лесу Иды. Греки расступались перед ним — их парализовал его взгляд, обращенный туда, откуда уже не возвращаются.
А Парис переставал быть Парисом. Только сейчас он понимал, что такое Абсолютное Знание и как мало он знал раньше. Теперь он был всемогущ — он смог бы лечить смертельно раненных, смог бы спасти Трою. Но его это уже не интересовало. Он уходил все выше, и все более незначительным казалось то, что терзало его. Лишь сверкнуло болью Слово и пропало. Наступила бесконечность.
Когда тело его нашли, пастухов поразила улыбка на не-обезображенном лице — всезнающая, мудрая и немного детская.
А что было дальше? Да в общем-то ничего. Трою взяли довольно быстро. Благое намерение жреца Лаокоона осталось благим намерением: как только его разоблачения стали достаточно опасными, а доказательства — обоснованными, его с двумя сыновьями обнаружили на берегу с явными следами смерти от асфиксии. И кто уж тут разберет, кто придушил их — пара удавов, посланных Афиной, как разъясняла населению многочисленная агентура Одиссея, или пара же опытных боевых пловцов. Не было судебно-медицинской экспертизы в тот век.
Сам Одиссей вернулся на Итаку и счастливо избег участи Агамемнона, убитого женой, согласно классическому сюжету: «Возвращается муж из командировки...» Впоследствии он встретился со своим старым однополчанином Гомером. Так и родилась знаменитая «Одиссея» — из объяснений Одиссея, где его носило десять лет, и Пенелопы — что делала у нее дома буйная толпа мужиков, благо ни одного из них Одиссей не позаботился оставить в живых. Сам же он жил долго и достаточно счастливо, пока не был убит собственным сыном во время пиратского налета, совершенного Одиссеем по причине плохих штурманских способностей на родной остров. Елена не забыла того, чему научилась за годы жизни с Парисом. Эта сильная, умная женщина точно освоила тот принцип троянского принца, который гласил, что каждый человек сам определяет свою судьбу.
Когда на Менелая нашла вдруг опасная задумчивость, она угостила его зельем из макового сока, которое в Трое давали смертельно раненным. Так что остаток своей жизни Менелай провел, по меткому выражению летописца, «в райских садах», в полной зависимости от жены.
Она же разработала для своей страны знаменитые принципы, усовершенствованные и введенные суровым Ликургом и сделавшие Спарту — Спартой.
Это была славная месть.
И лишь один человек остался полузабытым — принц Троады Парис.
необычная трактовка...
хотя никогда не любила этого персонажа... У Гомера хоть можно всё свалить на волю богов, а вот в фильме - может и хороший парень, но явно не в то время и не в том мете. Ровно 1 приятный был в кино момент: когда поднимает лук и весь зал понимает, что такого эльфа уже где-то видел...
Осень Париса
Парис сидел на каменной скамье у своего дома. Гранит, сплошь в серых пятнах лишайника, покрылся мхом — порыжевшим и сухим. Небо было по-осеннему пронзительно-голубым, по-осеннему мягко грело солнце, лаская выжженную за лето растрескавшуюся землю. Воздух, всего месяц назад пыльный, горячий, напитанный настоем ароматов разогретых горных трав и пота, был чист и прохладен. Ни единого звука не разносилось в нем в этот ранний час, только где-то вдалеке в наступившей пустоте тихо звенел родник.
Был именно тот день, который ясно отделяет лето от осени, первый день ранней осени.
Осень была на душе у Париса.
читать дальше«А как хорошо сейчас в лесу! Лечь на спину и смотреть, смотреть в небо, где лишь изредка раздается клекот ястреба. Удивительно... Приятен этот звук, но как боится его лесной народ. Так и с человеком... Каждому — свое. Когда же я был в лесу последний раз? Наверное, лет двенадцать назад. Позже все было некогда, а потом... Потом началась Осада. И остается издали смотреть на лес — как герою одной, неведомой сейчас повести. И еще человек по имени Камилл — который близок мне более всех современников. Но он будет бессмертен, а я...
Я из тех людей, которых не хочет носить земля. Не хочет, но носит — до срока. А когда этот срок истечет, со мной погибнут все, кто рядом, кто принял меня и доверяет мне.
Первой была Кассандра. Был у нее свой расчет, когда она назвала никому не известного пришельца именем давно умершего старшего принца. Не было тогда в Городе человека, который не поверил бы слову жрицы Аполлона. Не то, что теперь. Слишком поздно поняла сестричка, что бывают люди, с которыми нельзя заигрывать. Став наследником, я не хотел быть ставленником Коллегии. Конечно, в тот день она спасла меня, но первым-то мог быть только один.
Вот что делают с человеком власть и обстоятельства. Всегда знал, чего нельзя делать ни при каких обстоятельствах, — но Случай не оставлял выбора.
А все началось раньше, по иронии судьбы в тот день, когда был зачат Ахилл Непобедимый. Да, неудачным стал для Трои тот летний день. Я — тогда еще просто Александр — сидел в тени, а разомлевшее от жары стадо паслось рядом, на склоне Иды. Вдруг они появились прямо передо мной — три богини и Гермес с яблоком, которое позже назовут «Яблоком раздора». Не было в нем ничего сверхъестественного, яблоко как яблоко — аппетитное, большое, красное. И на боку четко виднелось торопливо процарапанное: «Прекраснейшей». Помнится, подумалось озорно: «Взять да и съесть самому».
...Парис был не первым и не последним человеком, в чьей жизни яблоки сыграли роковую роль. Еще бедняга Адам расплатился за излишнюю любовь к фруктам из чужого сада суровой ссылкой на Землю. «Сегодня они едят яблоки из моего сада — завтра до меня доберутся», — должно быть, решил Господь. А на память об обжорстве первого на свете мужчины его потомки прячут под галстуком острый угол щитовидного хряща, более известный под названием адамова яблока.
Прямо в яблочко, лежащее, вот в чем загвоздка, на голове у родного сына, всадил арбалетную стрелу Вильгельм Телль, а другое яблоко, свалившись на голову Исаака Ньютона, сбило его с размышлений о лондонской чуме на закон всемирного тяготения — закон, который сполна испытал на своей шкуре Геракл, поддерживая небесный свод вместо Атласа, добывавшего яблоки с той же яблони, что и фрукт трех богинь. Вполне возможно, что именно этот вклад яблок в науку навел группу молодых людей на мысль назвать фруктовым названием
фирму «Эппл — Макинтош». И другая молодая группа тоже выбрала своим символом яблоко — и стала легендой шестидесятых. «Битлз» пришли к вершине славы, но не выдержали испытания ею. А город Нью-Йорк назвали Большим яблоком не Лаки Лучиано или легендарный дон Корлеоне, которые и вправду делили его, как большое и аппетитное яблоко. Это название дали городу заезжие джаз-банды.
Бывало, яблоками травили. Так, первое известное в истории отравление совершила древняя королева, разрезавшая яблоко для своей молодой конкурентки ножиком, смазанным с одной стороны ядом. Быть может, именно эту историю использовал Пушкин при написании «Сказки о мертвой царевне». История повторилась в виде фарса, когда повар Джорджа Вашингтона попытался отравить президента «золотым яблоком» — помидором — с соответствующим результатом.
И уже возвращаясь к нашей истории, вспомним, что знаменитая Венера Милосская держала в одной из утраченных рук яблоко. То самое.
...Передо мной стояли три богини — юная и прекрасная Афродита, величественная и грозная Афина, и третья, постарше с виду, гордая и стройная Гера. Они были очень разными, но было в них что-то общее — презрение к смертному, читавшееся в их глазах. Не знали они, что в эту минуту я ощутил себя на перепутье дорог, каждая из которых вела к лютой смерти на тридцать третьем году жизни.
Я мог бы принять Азию, положенную у моих ног Герой. Мог бы — но не захотел. Потому что ни одному смертному не под силу держать в кулаке столько стран и народов, не проливая рек крови и не построив одного-двух ГУЛАГов. А без этого та дорога опять привела бы меня в Трою — столицу моей Империи. Только варвары, осаждающие ее, пришли бы не с Запада. И конец был бы столь же ужасен, но погибла бы не только Троя — катившаяся за мной с Востока волна обрушилась бы на беззащитный пока Запад, отбросив цивилизацию на много веков назад.
А что мешало мне принять непобедимость, остановив свой выбор на Афине, как поступит, например, спустя века царь дикой пока Македонии? Пройти сквозь свое время, как раскаленная игла, покорить весь мир, нести цивилизацию другим народам и начисто быть забытым на Родине, которую прославил. И — разочарование.
Этот путь кончается в дворцовой палате чашей с ядом, поданной лучшим другом.
Был и еще один вариант — отказаться от суда богов, остаться собой. Через тринадцать веков так решит мой младший брат, которого еще нет. Но на тридцать третьем году и он не сможет жить по-прежнему и пойдет по страшной дороге нищеты и страданий... к бессмертию. Крест, словно перечеркивающий всю прожитую жизнь.
Иногда я жалел, что не пошел тем путем. Но по натуре я не был мучеником, я был романтиком. И выбрал любовь прекрасной Елены... Удивительно нездешней была она: неземная красота сочеталась в ней с красотой душевной, появление которой в наше время было такой же ошибкой, как и мое собственное. И она, она досталась скотине Менелаю.
Елена. Душа человеческая — загадка. Кто знает, что чувствовала она — однажды похищенная в детстве, дважды разыгранная в жребий? Кто знает, кто спрашивал? Никто — не тот век, не те времена.
Я узнал об этом за день до того, когда мне следовало сделать свой выбор. Помню, в каком бешенстве я был, как хотел спасти ее. И вот он — Шанс... Никогда не забуду той ярости, с которой посмотрела на меня Гера, той короткой молнии, которая сверкнула в непроницаемом взгляде Афины Паллады, когда было произнесено слово: «Афродите». Если гнев Геры был гневом оскорбленной женщины, то во взгляде Афины вообще не было ничего человеческого. В нем ясно читался смертный приговор.
Затем они исчезли. Последним — Гермес, бросив на меня странный, соболезнующе-понимающий взгляд.
И все стало так, как было пять минут назад, — и жара, и навозные мухи, и лениво жующее стадо, и мощный хор цикад. Все оставалось по-прежнему, но я выбрал свою судьбу.
Впереди, я знал, были самые веселые годы моей жизни, годы торжества Разума — когда силой разума я одержу победу в борьбе с сильнейшими мужами Трои, когда буду строить первый троянский корабль, прообразом которого стала «Катти-Сарк» — корабль-птица, когда совершу на нем путеше-
ствие, аналогов которому в мое время нет и которое будет настолько неправдоподобным, что ни один летописец не расскажет о нем, боясь прослыть лжецом.
Во времена Париса море было опасной и непредсказуемой стихией. Плавали по нему, опираясь на берег, держа его в виду и приставая на ночь. Долгие месяцы добирались греки до Трои. Парис же был первым, кто решился пойти прямым маршрутом. Для своего времени это было таким же походом в никуда, какими казались современникам путешествия Колумба, а потом — Магеллана. И совсем неудивительно необычайное количество плохих примет и предсказаний, сопровождавших его. В основном рождались они среди недовольных старцев в Трое и в матросских трюмах. Кстати, интересно знать, каким способом нашел Парис команду для своего корабля. Португальскому королю Энрике Мореплавателю пришлось для этого запастись как минимум папским отпущением грехов на всю команду.
Само же путешествие было спокойным и быстрым.
Впереди был мой звездный час. Впереди была и расплата... Оставалось только ждать. Елена... А еще друг, хотя, казалось бы, какой друг может быть у человека, наделенного Абсолютным Знанием. Мемнон был больше, чем преданным другом, — был как второе я. Помнишь... Спина к спине в ночь Мятежа. Рейд в Спарту. Открытие Академии. Бок о бок в боях на стенах. А потом тот день, когда Ахилл, обезумевший от бешенства и потому невероятно опасный, как зверь, попробовавший человеческой крови, рвался в Трою. Тогда Мемнон первым бросился к воротам, чтобы не дать этому монстру войти в Город. И я почувствовал страшную тоску, потому что знал, что случится дальше. Я видел, как Мемнон крадется к закованному в металл чудовищу, подобравшись, как богомол перед броском. Потом его согнутая рука распрямилась, и тонкое острие треугольного клинка проскочило в едва заметную щель в доспехах. Ахилл резко развернулся к нему — впервые на этой войне ранили его, и теперь он жаждал мести. До сих пор перед моими глазами стоит страшный, окровавленный клинок, сверкнувший красным отсветом в лучах заходящего солнца. Неизвестно, откуда тогда у меня в руках появился лук. В первый раз в жизни я перестал быть собой, всезнающим Парисом, — остался только человек своего времени, и он мстил...
Но разум оставался холодным, мозг необыкновенно ясно и быстро рассчитывал угол, поправку на ветер, на бьющее в глаза солнце. Доспехов стреле не пробить, придется выбирать крупную артерию, благо на секунду он раскрылся. Тетиву отпускать плавно. И все. Прощай, Ахилл!
Умирая, бедняга кричал, что никто не смог бы поразить его без помощи богов, обвинял во всем Аполлона... Эх, Ахилл, Пе-леев сын... Восемьдесят килограммов великолепных мышц, закованных в не менее великолепную скорлупу из почти неизвестной в наше время стали, и совсем немного примитивных мозгов, неспособных даже вместить возможность своего поражения.
Не стоит забывать, что вся эта история происходила еще в бронзовом веке. Железо, притом весьма дурного качества, добывали в немногих странах примитивным сыродутным путем, и ценилось оно на вес золота. Лишь очень редко к кузнецам попадало почти химически чистое метеоритное железо. Так появились знаменитые доспехи Ахилла — а с ними легенда о его неуязвимости. Современникам, привыкшим к тусклой бронзе, сталь должна была казаться ослепительно блестящей. А что касается прочности... Умный, опытный боец Гектор в поединке с Ахиллом сделал ставку на удар, которым он не раз пробивал и щиты, и доспехи. Он никогда бы не решился расстаться с копьем, если б не знал твердо, что этим броском ставит последнюю точку. Но технический прогресс был на стороне грека — и Гектор проиграл.
«Ахилл. Удивительная штука — человеческая память: ведь именно эта безмозглая горилла останется в ней победителем Трои. Войну начал Менелай, средства на ее организацию выделил сказочно богатый царь Агамемнон, а победит в ней военный гений Одиссея. Но победителем по праву должен был стать я, ведь Сила была на моей стороне. А вот Судьба — против. И я погибну... Когда?»
«Сегодня», — незамедлительно пришел ответ.
У Париса вдруг задрожали ноги, его охватил звериный
страх, безумное желание бежать, скрыться. До него неожиданно дошел смысл этого слова во всем его ослепительном значении.
«Где бы я ни был, что бы я ни делал — до заката я не доживу. Завтра все будет так же, но вот меня больше не будет».
От этой мысли все его тело напряглось в рефлекторном, животном крике: «Не хочу!!!» Огромным усилием Парис собрался и вырвал из себя страх — одним движением, как вырывают гнилой зуб. Он несколько раз глубоко вздохнул, чтобы унять противную дрожь. Страх пропал, осталась лишь тоска.
«Смерть чем-то сродни сну, только больнее. Но одно дело знать, что будет новый день, и совсем другое дело, когда сознание гаснет навсегда. Нет надежды». Эту мысль сменила другая: «А как будут рады троянцы! Ненавистный, страшный, пугающий своей непонятностью принц Парис наконец погибнет... Дети, — усмехнулся он, — будут радоваться, и никто не вспомнит, что именно благодаря мне Троя легко переносит десятый год осады. Стены, спроектированные мной, неприступны. Стратегия — почти непобедима. Благодаря нашей дипломатии со всех концов света к нам идут союзники, греческие шпионы не успевают пройтись по Городу и трех минут, а мои сеют рознь в лагере греков, еще больше ослабляя их. Но держится здесь все только на мне. И стоит мне погибнуть, как они немедленно перегрызутся с соседями и сдадут всех шпионов грекам — чтоб не пришлось платить. Что ж, я не настолько глуп, чтобы считать, что мне удастся победить их вековые предрассудки и суеверия. А царь Приам... Ненавидит меня сильнее остальных, забыв о том, как во времена его детства одна дружина греков с ходу взяла Трою. Забыл... Но пока я жив — Город будет стоять наперекор всем, и людям, и богам!»
От грустных мыслей Париса отвлек прибежавший раб. Немного отдышавшись, он сказал:
— Господин, Лаокоон просит тебя прийти в храм. Принесли раненых.
— Скажи, сейчас буду.
Раб убежал. Парис неторопливо встал и зашагал к храму Аполлона, где находился госпиталь.
Один из самых древних богов Греции — Аполлон — был богом троянским. Бог света и культуры, бог путешествий — его культ как никакой другой подходил Парису. Недаром все его действия были так тесно связаны с этим богом. Да и на культе Аполлона мы чувствуем отпечаток, который наложила на него личность Париса. Аполлон, как и Парис, охранял стада и предсказывал будущее. Жрецами Аполлона Парис назначил умных, преданных людей, таких, как Лаокоон.
А еще Аполлон был богом-врачевателем. Врачом был и его сын Асклепий.
Недаром клятва Гиппократа начинается словами: «Клянусь Аполлоном-целителем, Гигией и Панагией...»
Парис осматривал раненых. Там, где он проходил, раненым становилось легче дышать, появлялась надежда. Всего несколькими словами он мог вселить бодрость в усталого, волю к жизни — в сдавшегося, дать силу слабому. Казалось, перед ним отступала сама смерть. Но иногда он проигрывал.
«Я знаю, что нужно, чтобы лечить их, но у меня ничего нет... Легче всего было приучить жрецов к правилам асептики — для них это просто еще один ритуал. Удалось наладить и сортировку раненых — элементарную истину военной медицины. Жестокими, воистину драконовскими мерами заставить жителей осажденного города выполнять требования гигиены — это я молодец! Можно вправить вывих, зафиксировать перелом, обработать рану, сделать несложную операцию... Наркоз — молотком по голове. Тьфу! Приготовить десяток-другой лекарств, слабый антибиотик — из плесени. Но что мне делать с этим?..»
Раненый смотрел на него с надеждой и ненавистью. Внезапно он спросил:
— Господин, зачем ты не принял мира?
— Трион, даже если бы я и принял его, мир был бы недолгим. Слишком много ахейцы вложили в эту войну. Теперь их надежда — сокровища Трои.
— Господин, ты же велик, сделай так, чтобы победили мы!
— Против нас боги, Трион. Что бы я ни сделал — это лишь ускорит наше падение, — терпеливо, как ребенку объяснял Парис.
«Зря это я, зачем? Не подумал...»
— Но раз ты не можешь помочь нам, зачем ты здесь, госпо-ди-и... — Неожиданная судорога оборвала воина.
Парис дал Триону морфия, и тот успокоился. Больше ничего сделать было нельзя. Не так давно стали появляться такие раненые — с искаженными лицами, корчащиеся в адских муках долгой агонии. Это началось после появления под
Троей Гнилоногого. Его стрелы, начиненные ядом гидры, несли страшную смерть и сеяли ужас среди троянцев. Парис в отчаянии думал: «А я не могу ничего поделать. У меня ничего нет. Человек страшнее яда. Ведь не всегда же Филоктет был Гнилоногим. Таким его сделала жизнь. Его психика надломлена, он озлоблен. Трудно не озлобиться, будучи преданным, брошенным друзьями и проведя десять лет полупарализованным на необитаемом острове. От всего этого можно сойти с ума, а он выдержал. Вынес и второе предательство, и «лечение» Одиссея, когда тот одним ударом меча отсек ему больную ногу. Его трудно винить... но он убивает наших, а я не могу лечить их».
Тени укоротились. Парис посмотрел на солнце.
«Скоро полдень, а у меня еще много дел».
— Лаокоон...
Жрец оторвался от раненого и подошел к двери.
— Безнадежен. Проклятый Гнилоногий!
— Лао, — Парис запнулся, не зная, как начать. — Лао, когда... нет, если меня убьют, ты будешь здесь за меня. Ты знаешь, что делать. Не забудь того разговора. Вряд ли у тебя что-то выйдет — но попробуй. И позаботься о Елене, об этом я прошу тебя особо.
Парис вышел из госпиталя: ему хотелось хотя бы напоследок побыть с Еленой. В ее покоях как всегда было светло, прохладно и тихо. В углу валялся свиток — одна из книг, которые должны появиться только в будущем. Парис иногда переводил и записывал их для Елены. «Трудно быть богом», — прочитал он на футляре. Это была ее любимая повесть, но, судя по всему, отложили этот свиток уже давно...
Услышав шаги, Елена подняла глаза и грустно смотрела на Париса. Его поразило ее лицо. «Ее нужно предупредить», — подумал он.
— Ну, благородная донна, — начал он бодро и безнадежно фальшиво, — честь имеем доложить — осада идет, а мы сидим в...
— Не надо, Пар, я была в госпитале. Когда это случится?
— Не сейчас, но...
— Ради Аполлона, не надо. Я выдержу.
— Сегодня.
— Когда?
— Вскоре после полудня.
— Значит, всего час... Через час ты уйдешь, а я опять останусь безнадежно одна в этом мире. Ты был единственным, с кем я могла быть собой, с кем мне не приходилось притворяться. И ты любил меня, ты был тогда во дворце Менелая единственным, кто понял, что скрывается под маской капризной красавицы... И еще ты был единственным настоящим мужчиной в этом детском саду неандертальцев. Что мне делать теперь? Жить долго и счастливо?
— Жить... — сказал он и осекся. Но ведь действительно, проживет она еще очень долго.
— Как? Помнишь, ты рассказывал мне про Филоктета, как он десять лет жил на диком острове один. Но у него была надежда на то, что все будет хорошо, а у меня нет. Боль будет, одиночество будет, а надежда — нет. И будет кое-что похуже. Пар, здесь меня все ненавидят. Я для них — виновница всех их несчастий, да еще и чужеземка. Только благодаря тебе они не смеют ничего сделать. Как же я выживу в этом осином гнезде без тебя? И ты никогда не задумывался, что для того, чтобы «жить», мне придется вернуться к Менелаю? Я буду вынуждена оправдываться, зная, как ты презирал тех, кто оправдывается, говорить, что ты удерживал меня колдовством, и заливисто смеяться, когда эти питекантропы будут пересказывать мне мерзкие анекдоты про тебя. Только в глубине души носить память о тебе, вечно любить тебя... Навсегда надеть на себя ненавистную маску королевы Спартанской. Ты говоришь «Живи», — но это уже не будет жизнью. Жить после того, как я предам тебя... Парис!
Парис не мог, не хотел вспоминать следующие полчаса. Думать о том, что он больше никогда не увидит Елену... Нет, нельзя...
Теперь он лежал на гребне крепостной стены, у страшного самодельного оружия, готовясь к своему последнему бою. В прицеле он видел тупые потные лица, бронзовые доспехи, бронзовое оружие. «Стрелять или нет? — размышлял он. — Но ведь не в них дело. А в чем? Они же были мальчишками, когда пришли сюда. Что они вообще видели в жизни, кроме крови, грязи и крепостных стен? И кто в этом виноват?» Потом он увидел одноногого воина. «Филоктет. Сделать доброе дело и прикончить его? Но ведь дело и не в нем. Его стрелы возьмет кто-нибудь еще. И все же...» Палец его застыл на гашетке. Париса поразила новая мысль: «Зачем? Зачем еще жертвы? Вот
тот воин... В будущем он расскажет о нас. Им будут зачитываться и через сотни, и через тысячи лет. Кажется, его зовут Гомером. В сущности, это дети — пусть грязные и жестокие, но вырастет из них одна из самых прекрасных цивилизаций в мире. И мы были не самыми плохими людьми — просто нам не повезло. Да, боролись, ненавидели и любили, но жили до чьей-то эры — какое-то призрачное существование. И нас уже ничего не спасет. Люди против нас, боги разъярены, но даже если мне удастся победить и тех и других, этим я лишь немного оттяну нашу гибель. Я чувствую, в воздухе пахнет странной, жуткой грозой. И я больше не хочу убивать».
Он последний раз посмотрел на Филоктета. Тот, весь напрягшись, чего-то ждал. В следующую секунду Парис понял, чего. Спокойным движением он сбросил свое оружие со стены и стал спускаться. Он шел по улицам выпрямившись, сбросив с себя весь груз, который нес десять лет. Троянцы молча смотрели на него. Взгляды скрещивались на оперении отравленной стрелы, торчавшей у него из плеча. Мрачно смотрела на смертельно раненного брата Кассандра, с уважением — воины и с ненавистью пополам с радостью — Приам. Салютом по полной форме провожал погибающего противника посерьезневший Одиссей.
Беспрепятственно выйдя из осажденной крепости, Парис пошел к лесу Иды. Греки расступались перед ним — их парализовал его взгляд, обращенный туда, откуда уже не возвращаются.
А Парис переставал быть Парисом. Только сейчас он понимал, что такое Абсолютное Знание и как мало он знал раньше. Теперь он был всемогущ — он смог бы лечить смертельно раненных, смог бы спасти Трою. Но его это уже не интересовало. Он уходил все выше, и все более незначительным казалось то, что терзало его. Лишь сверкнуло болью Слово и пропало. Наступила бесконечность.
Когда тело его нашли, пастухов поразила улыбка на не-обезображенном лице — всезнающая, мудрая и немного детская.
А что было дальше? Да в общем-то ничего. Трою взяли довольно быстро. Благое намерение жреца Лаокоона осталось благим намерением: как только его разоблачения стали достаточно опасными, а доказательства — обоснованными, его с двумя сыновьями обнаружили на берегу с явными следами смерти от асфиксии. И кто уж тут разберет, кто придушил их — пара удавов, посланных Афиной, как разъясняла населению многочисленная агентура Одиссея, или пара же опытных боевых пловцов. Не было судебно-медицинской экспертизы в тот век.
Сам Одиссей вернулся на Итаку и счастливо избег участи Агамемнона, убитого женой, согласно классическому сюжету: «Возвращается муж из командировки...» Впоследствии он встретился со своим старым однополчанином Гомером. Так и родилась знаменитая «Одиссея» — из объяснений Одиссея, где его носило десять лет, и Пенелопы — что делала у нее дома буйная толпа мужиков, благо ни одного из них Одиссей не позаботился оставить в живых. Сам же он жил долго и достаточно счастливо, пока не был убит собственным сыном во время пиратского налета, совершенного Одиссеем по причине плохих штурманских способностей на родной остров. Елена не забыла того, чему научилась за годы жизни с Парисом. Эта сильная, умная женщина точно освоила тот принцип троянского принца, который гласил, что каждый человек сам определяет свою судьбу.
Когда на Менелая нашла вдруг опасная задумчивость, она угостила его зельем из макового сока, которое в Трое давали смертельно раненным. Так что остаток своей жизни Менелай провел, по меткому выражению летописца, «в райских садах», в полной зависимости от жены.
Она же разработала для своей страны знаменитые принципы, усовершенствованные и введенные суровым Ликургом и сделавшие Спарту — Спартой.
Это была славная месть.
И лишь один человек остался полузабытым — принц Троады Парис.
необычная трактовка...
хотя никогда не любила этого персонажа... У Гомера хоть можно всё свалить на волю богов, а вот в фильме - может и хороший парень, но явно не в то время и не в том мете. Ровно 1 приятный был в кино момент: когда поднимает лук и весь зал понимает, что такого эльфа уже где-то видел...
-
-
06.01.2008 в 20:06А все началось раньше, по иронии судьбы в тот день, когда был зачат Ахилл Непобедимый. - к своему стыду, плохо знаю "Илиаду", но хотелось бы узнать, а сколько лет было Парису?
-
-
07.01.2008 в 12:09А по записям хеттов - ему было лет 50, когда началась Троянская война.
-
-
07.01.2008 в 13:14-
-
07.01.2008 в 13:17-
-
07.01.2008 в 14:31какой кошмар!) если бы троянская война продлилась ещё лет пять - семь, вопрос решился бы сам собой! так сказать, проблема отпала бы по естественным причинам
-
-
07.01.2008 в 17:09-
-
07.01.2008 в 17:20